Последний Том

Ефросинья Утюгова, которую все звали просто Лампа, получила место смотрительницы в музее Гоголя под Черниговом совершенно случайно. Её двоюродная тётя, работавшая в районо, как-то обронила:

— Ты же у нас человек с образованием, хоть и неоконченным. Да и вид у тебя подходящий — грустный, но с налётом интеллигентности. Прямо как у Гоголя в молодости.

Музей ютился в старом доме с покосившимися ставнями, где, по преданию, молодой Николай Васильевич ночевал, направляясь на ярмарку в Сорочинцы. Экспозиция была скромной: пожелтевшая копия рукописи «Ночи перед Рождеством», чучело чёрного кота (не оригинал) и восковая фигура Гоголя в натуральную величину, пугавшая посетителей неестественным блеском глаз.

Лампа привыкла к тишине, пыльным витринам и редким экскурсиям школьников, которые хихикали над портретом Гоголя с длинным носом. Жизнь текла размеренно, пока однажды в музей не зашёл Игнат.

Игнат был местным знахарем, или, как он сам себя называл, «колдуном старого образца». Его выцветшая свитка пахла дымом и сушёным зверобоем, а слова, будто горячие угли, перекатывались во рту.

— Вы тут про Гоголя всё знаете? — спросил он, разглядывая восковую фигуру.

— Ну, как положено смотрительнице, — скромно ответила Лампа.

— А знаете, что он был иеродемон?

Лампа поправила очки.

— То есть как?

— Ну, — Игнат понизил голос, — не совсем человек. Масоны под Киевом его посвятили, чтобы через него тёмные силы говорили.

Лампа хотела рассмеяться, но вдруг заметила, что восковой Гоголь, кажется, подмигнул ей.

Той же ночью, когда музей опустел, Игнат вернулся. С собой он принёс глиняный кувшин с самогоном, пару вяленых карасей и тетрадь с выцветшими письменами.

— Вот, — ткнул он корявым пальцем в страницу, — тут записано, как в 1829 году Гоголя водили на Лысую Гору под Киевом. Там масонская ложа «Чёрный Ворон» дала ему имя — Аваддон-Шекель.

Лампа выпила рюмку самогона, чувствуя, как по спине побежали мурашки.

— И что, он после этого… писать начал?

— Не просто писать, — прошептал Игнат. — Он предсказывал. «Вий» — это не сказка, а инструкция. «Мёртвые души» — заклинание. А «Ревизор»…

Внезапно свет в музее погас. В темноте раздался смех воскового Гоголя.

Наутро Лампа проснулась на полу музея с жутким похмельем. Игната не было. Восковая фигура стояла на месте, но в её руке появилась записка:

«Ефросинья, если хочешь знать правду — приходи на Лысую Гору в полнолуние. Только не бери с собой железо. А то услышат».

Лампа хотела выбросить записку, но вспомнила, что Гоголь перед смертью сжёг второй том «Мёртвых душ». А может, не сжёг? Может, спрятал? И теперь кто-то должен его найти…

В полнолуние Лампа стояла у подножия Лысой Горы, нарушив лишь одно наставление Игната: в кармане её драпового пальто лежал маленький перочинный ножик, доставшийся от деда-фронтовика. «Ну, не совсем же железный», — оправдывалась она, поднимаясь по тропинке, где корни деревьев выпирали из земли, словно окаменевшие пальцы мертвецов.

На вершине ждал Игнат. В лунном свете его свитка отливала сизым, как крыло ворона, а в руках он держал странный предмет — то ли старинный фонарь, то ли церковную лампаду.

— Опоздала на сорок минут, — буркнул он. — Духи уже беспокоятся.

— Какие ещё духи? — Лампа оглядела пустую поляну.

В ответ Игнат достал пожелтевший листок — тот самый, что она видела в музее. При лунном свете проступили выцветшие строки:

«Сияние Аваддона-Шекеля погасло в теле смертном, но дух его бродит меж зеркал. Ключ — в устах Вия. Время — когда тени длиннее правды».

— Это что, заклинание? — спросила Лампа, чувствуя, как мурашки бегут по спине.

— Это билет, — поправил Игнат. — На поезд, который ходит раз в сто лет.

Он развёл руки, и Лампа вдруг увидела, что они стоят не на поляне, а на старинном перроне с керосиновыми фонарями, от которых тянулись дымные тени. Издалека, извиваясь, как чёрная змея, полз паровоз без единого огонька в окнах.

Поезд остановился со скрежетом. Дверь последнего вагона отворилась сама.

— Ну что, смотрительница, — усмехнулся Игнат, — готова к экскурсии?

Внутри вагон напоминал музейный зал: витрины с рукописями, чучела птиц под стеклом, а вместо пассажиров — восковые фигуры в старинных сюртуках. Лампа сразу узнала одну: худое лицо, острый нос, горящие глаза…

— Гоголь?

— Не совсем, — прошептал Игнат. — Это его тень. Та, что осталась, когда настоящего Гоголя забрали.

Восковая фигура повернула голову.

— Ефросинья Петровна, — зашептали её бескровные губы, — вы ведь любите загадки? Вот вам одна: что общего между вторым томом «Мёртвых душ» и вашей жизнью?

Лампа почувствовала, как нож в кармане стал раскалённым.

— Я… не понимаю…

— Оба сгорели. Но пепел ещё можно прочитать.

Игнат схватил её за руку:

— Хватит! Он затягивает тебя в зеркало!

Очнулась Лампа в музее, на полу рядом с восковой фигурой. Игнат сидел рядом, вытирая пот тряпицей.

— Чёртов литературовед-некромант, — проворчал он. — Еле вытащил.

— Но… что это было?

— Попытка завершить то, что он не закончил, — Игнат кивнул на Гоголя. — Второй том «Мёртвых душ» — не просто книга. Это дверь.

— В ад?

— Хуже. В ту Россию, которую он увидел в видениях. Где чиновники — настоящие мертвецы, Хлестаковы правят губерниями, а Вий — это не сказочный персонаж, а должность.

Лампа нервно рассмеялась:

— Так мы же уже там живём!

Игнат задумался, потом кивнул:

— Почти. Но пока не хватает последней страницы.

Он встал, оставив на столе смятый листок с «заклинанием».

— Решай сама, смотрительница. Хранить музей — или дописывать книгу.

Дверь за ним закрылась. А восковой Гоголь, кажется, снова подмигнул.

На следующее утро Лампа проснулась от странного ощущения — будто невидимый палец коснулся её щеки. Солнечный луч пробивался сквозь пыльное окно, освещая гостевую книгу на столе. В ней появилась новая запись, выведенная старомодным, дрожащим почерком:

«Спасибо за тёплый приём. Н.Г.»

Чернила ещё не высохли.

Лампа потрогала страницу — и вдруг нащупала что-то твёрдое. В завитке буквы «Г» блеснул крошечный ключик.

Она подняла его, и в этот момент восковая фигура Гоголя за её спиной вздохнула. Настоящий, глубокий, человеческий вздох.

Лампа медленно обернулась.

Фигура сидела в привычной позе, но теперь в её руке была не пергамент, а тонкая тетрадь в чёрном переплёте. На обложке проступали буквы:

«Мёртвые души. Том последний».

Дверь музея скрипнула. Лампа сжала ключик в кулаке.

— Кто там?

В проёме никого не было. Лишь осенний ветер гнал по полу клочья пожелтевших листьев — будто обрывки ненаписанных страниц.

Лампа подошла к окну. На дорожке виднелись свежие следы: две параллельные колеи, как от коляски, и между ними — глубокие отпечатки копыт.

Ветер донёс шёпот:

— Дописывай…

Лампа посмотрела на ключик, затем на тетрадь.

Достала из кармана перочинный ножик.

— Ладно, Николай Васильевич, — вздохнула она. — Но чернила покупать будем пополам.